Анекдоты про павла
Император объявил жестокую войну круглым шляпам, оставив им только крестьянские и купеческие наряды. А дети носили треугольные шапки, косы, пукли, обувь с пряжками. Это, конечно, были мелочи, но они мучили и раздражали народ больше, чем любые притеснения. Его также тяготил приказ, путешествуя в карете, при встрече с императорской фамилией останавливаться и выходить из кареты. Часто дамы были вынуждены наступать прямо в грязь. В случае бесхозяйственности карету и лошадей забирали в казну, а Лейкева, Кучерова, предстоящего, наказывающего капрала отдавали в солдаты. К стыду придворных и сановников того времени следует признать, что при исполнении они не ослабляли, а усиливали требования и наказания.
Однажды император, стоя у окна, увидел, как мимо проезжает Зимний дворец, и сказал без всякого умысла или приказа: «Вот идет королевская свита, и не ломайте шапки». Как только узнали об этом замечании о государе, последовал приказ: всем путешествующим и проходящим мимо дворца снять шапки. Пока государь жил в Зимнем дворце, он должен был снимать шляпу, когда входил на Адмиралтейскую площадь со стороны Вознесенской и Гороховой улиц. Ни мороз, ни дождь не уберегли от этого. Кучер, управляющий лошадьми, обычно брал в зубы кепку или шляпу. После переезда в Михайловский замок, то есть незадолго до своей смерти, Павел заметил, что все шляпы проходят мимо дворца, и спросил о причине такой любезности. «Согласно высочайшему повелению вашего величества», — ответили ему. «Я никогда не заказывал этого!» Он заплакал от гнева и приказал отменить новый обычай. Это было так же сложно, как и представить его. Полицейские стояли на углах улиц, ведущих к Михайловскому замку, и убедительно просили прохожих не снимать шляпы, а простой народ бил в ладоши с выражением истинного почтения к нему [37, с. 147-148].
Никогда не знаешь, что предписывалось и соблюдалось в то время: так, было предписано не использовать определенные слова — например, говорить и писать страна вместо отечество; купец вместо гражданин; исключить вместо исключить. Внезапно им запретили ходить или в качестве полицейского протокола использовать танец под названием «Вальсен». Вошло в моду, что дамы носили разноцветные ленты, расшитые лучистыми кругами, через плечо. Неожиданно последовал запрет на их ношение, так как они были похожи на орден.
Вы можете себе представить, какая была цензура! Нынешняя Шихматовская глупа, но тогда она была уродлива и сопровождалась жестокостью. Рижским цензором Туманского был особенно превосходный, кажется, Федор Осипович, о котором я расскажу позже.
Деревенский пастор в Ливонии Зейдер, который десять лет назад держал немецкую библиотеку, обратился через газеты к своим бывшим подписчикам с просьбой вернуть ему книги и, среди прочего, рассказ Лафонтена «Сила любви». Туманский сообщил императору, что такой-то и такой-то пастор, о котором пишут газеты, содержит публичную библиотеку для чтения, а правительство об этом не знает. Цейдер был доставлен в Санкт-Петербург и передан в уголовный суд как государственный преступник. Уорд мог только принять наказание, а именно: рассказать об этом Кнуту и Каторге. Это было выполнено. Только генерал-губернатор граф Пален, привязав преступника к столбу, приказал бить его кнутом, но не по спине, а по столбу. При Александре I Зейдер был возвращен из Сибири и получил пенсию. Императрица Мария Федоровна назначила его приходским священником в Гачине. Я знал его там в свои двадцать лет. Он был мягким и тихим человеком и, похоже, под конец запил. Заберите его с такими воспоминаниями!»[37, с. 151-152.]
Покойный сенатор (П.А.) Обреков был при императоре Павле статс-секретарем и сопровождал императора в Казань. Там он впал в немилость и в течение нескольких дней не осмеливался предстать перед императором. Наконец, в какой-то торжественный день он должен был явиться во дворец. Он приходит и выбирает место в толпе, чтобы не вызывать императора. В это время приносят кофе. Озеро, замечает Обрецков, находится под охраной
Для него с подносом и открывает его перед императором, который видит его. Обчесов отказывается от кофе. «Почему ты не хочешь кофе, цензор?» — спрашивает он своего императора. «Я потерял вкус, ваше величество», — отвечает Обрезов. «Я возвращаю его тебе», — говорит Павел, и Обретов, благодаря присутствию Духа, снова в твоей милости [100, с. 214].
На маневрах Павел послал своего ординарца (И. А.) Рибопьера к начальнику Андрею Семеновичу Кологривову с приказаниями. Рибопия, не подумав, села за руль, остановилась в раздумье и не знала, что делать. Государь догнал его и спросил:
— Повиновался ли он приказу?
«Я выбыл из строя по своей неосторожности», — ответил Рибопьер.
— Вперед, вперед наука!» — закончил император [94, с. 92-93].
Лекарь Вильерс, который был у великого князя Александра Павловича, по ошибке был привезен кучером ночью в избу, где император Павел уже ложился спать. Входит Вильерс в дорожном платье и видит перед собой государя. Можно представить себе удивление и страх Павла Петровича, который одолел Вильерса. Но все это произошло через добрый час. Император спрашивает его о чем. Он пришел к нему. Он извиняется и ссылается на кучера, который сказал ему, что его квартира выделена здесь. Пришли от кучера. На вопрос императора кучер отвечает, что Вильери говорит себе, что он оператор. «Врешь, дурак, — сказал Павел Петрович, смеясь над ним, — я император, а он оператор». «Прости, отец, — сказал кучер, кланяясь царю, — я император». Я не знал, что вас двое. » [29, с. 73-74.]
Зимой Павел выехал из дворца, на санях, на валенках. Дорогой он заметил офицера, которому было так много, что он шел, покачиваясь. Император велел своему кучеру остановиться и назвал его офицером.
«Вы, господин офицер, пьяны», — грозно сказал государь, — «Стойте на запятой с моими санями».
Офицер путешествовал по запятым ни жив ни мертв. Из страха. Он и хмель исчезли. Их больше нет. Увидев сбоку нищего, протягивающего руки к прохожим, офицер вдруг крикнул государю Кухеру:
Пол удивленно оглянулся. Кучер остановил лошадь. Офицер встал, держась за запястья, подошел к нищему, залез в карман и, вынув мелкую монету, подал милостыню. Затем он вернулся и снова встал на запятую с государем.
Полу понравилось.
«Господин офицер, — спросил он, — какое у вас звание?»
— Неправда, сэр, капитан.
«Капитан, Ваше Величество», — ответил офицер. Повернувшись на другую улицу, император снова спрашивает:
— Господин офицер, какое у вас звание?
«Капитан, Ваше Величество».
— Но нет, неправда, майор.
«Майор, Ваше Величество».
На обратном пути Павел снова спрашивает:
— М — офицер, какое у вас звание?
«Майор, государь», — был ответ.
— Но, неправда, сэр, подполковник.
— Подполковник, Ваше Величество.
Наконец они подъехали ко дворцу. Выскочив из запятой, офицер в самой учтивой манере говорит государю:
— Ваше Величество, сегодня такой прекрасный день, не хотите ли прокатиться еще по нескольким улицам?
— Что, господин подполковник? — Сказал государь: — Желаешь ли ты быть полковником? Но нет, вы больше не будете надуваться; хватит с вас и этого звания.
Государь исчез за дверью дворца, а его спутник остался подполковником.
Известно, что Павел не шутил, и все, что он говорил, исполнялось в точности [97, с. 577-578].
Изгоняя роскошь и желая приучить своих подданных к умеренности, император Павел назначил число кушан в поместьях и среди чиновников — в чинах. Май —
RU было решено провести три блюда за столом. Яков Петрович Кульнев, впоследствии генерал и славный партизан, тогда служил по специальности в полку суми-гусар и не имел почти никакого богатства. Павел, увидев его, спросил:
— Господин майор, сколько Кушанев подал на ваш ужин?
«Три, Ваше Императорское Величество».
«И позвольте узнать, господин майор, какие именно?».
«Курица плоская, курица и курица на гарнир», — ответил Кульнев.
Император разразился смехом [97, с. 170].
Кочетова (Е. Нf & gt; рассказала мне, что миссис (Мэри) Кеннеди сказала ей, что она запиралась на ночь с императрицей и спала в ее комнате, потому что император взял привычку, когда у него была бессонница, случайно будить ее, из-за чего у нее было учащенное сердцебиение. Он заставлял ее слушать, как он читает ей монологи из Расина и Вольтера. Бедная императрица заснула, а он начал сердиться. Они жили в Михайловском дворце, апартаменты императора в одном конце, императрицы — в другом. В конце концов Кеннеди решил не отпускать его. Пол постучал, она ответила: «Мы спим». Тогда он крикнул ей: «Так вы спите красавицы!». Наконец он ушел и пошел стучать в дверь М — Ме К., каме р-фрау, которая хранила бриллианты, и крикнул ей: «Бриллианты украдены!». Или «Пожар во дворце!». К., поверив в это несколько раз, затем перестал отпирать, а сам стал подходить к охранникам и разговаривать с ними. Его страшно мучила бессонница [119, с. 567].
Великая княгиня Анна (жена Константина Павловича) за 8 дней до этого родила мертвого младенца (имеется в виду убийство Павла I), и император, разгневанный на своих старших сыновей, посадил их с этого времени под арест, объявив, что они выйдут только тогда, когда великая княгиня поправится. Императрица также находилась под домашним арестом и не выходила. Эти неудачные роды очень огорчали императора, и он продолжал сердиться, ему нужен был внук!»[119, с. 567].
Богатый московский купец принес императору Павлу подушку, пришил к ней холст с изображением овцы и приложил к нему следующие стихи:
Я приведу эту овцу, преданную моему отцу, за то, что он дал ей звание мужа.
Я верный отец, но для овец нет чина.
Пушкин рассказывал, что когда он служил в Министерстве иностранных & GT; дел, ему случилось быть на службе у одного очень старого чиновника. Желая получить от него хоть что-то, Пушкин попросил его об одолжении и услышал от него следующее.
Однажды он дежурил в этой комнате, за этим столом. До смерти Павла прошло несколько дней. Было уже за полночь. Вдруг дверь с шумом распахнулась. Часовой поспешно вошел, объявив, что государь следует за ним. Павел вошел и с большим волнением начал ходить по комнате; затем он приказал служителю взять лист бумаги и начал диктовать с большим жаром. Клерк начинался с заголовка: «Указ Е (Го) и (Мпруатор) в (Элистификации)» — и капал чернилами. Он поспешно схватил другой лист бумаги и снова начал писать заголовок, а государь ходил по комнате и продолжал диктовать. Клерк был настолько растерян, что не мог вспомнить начало приказов и боялся начать с середины, сидя ни жив ни мертв перед бумагой. Павел внезапно остановился и попросил подписать указ. Дрожащий офицер протянул ему лист, на котором было написано название и ничего больше.
— А как насчет государя? — спросил Пушкин.
— «Да, ничего, сэр. Я подумал только о том, чтобы ударить меня по лицу, и вышел [23, с. 100].
Кажется, кто-то из царской семьи сильно погорячился с великим князем Павлом Петровичем. Он привык на ночь мазать нос салом, и для этого готовилась сальная свеча. С того дня в продолжение года, если не более, ежедневно по
Канцелярия дворца за фунт толстых свечей — «Для собственного употребления его высочества»[29, с. 169].
У Павла какой-то гвардейский полковник в ежемесячном рапорте показал, что умерший офицер отправился в госпиталь. Павел исключил его за смерть из списков. К сожалению, офицер не погиб, а выздоровел. Полковник попросил его поехать в свои деревни на год или два, надеясь найти дело, чтобы исправить ситуацию. Офицер согласился, но, к досаде полковника, наследники, прочитав в ордере о смерти родственника, не признали его живым и, безутешные от потери, постоянно требовали введения во владение. Когда живой мертвец увидел, что ему предстоит умереть в другой раз, но не от ордера, а от голода, он отправился в Петербург и подал прошение Павлу. Павел собственноручно написал на прошении: «Как высочайший орден за Г. Офицер, он откажет ему в просьбе»[33, с. 267].
После возвращения из Персидского похода в 1797 году Алексей Петрович Ермолов служил в Четвертом артиллерийском полку, с которым был связан горький пьяница Иванов, подкоморий князя Цитинова (брата знаменитого правителя Грузии). Этот Иванов, во время проводимых им тренировок, привык ставить позади себя денежного руководителя, снабженного водочным флажком; По команде Иванова: «Зеленый», ему подавалась фляжка, которую он быстро осушал. Затем он обратился к своим подчиненным со следующей командой: «Физики, делайте все не-следующее, а новое — ерунда». Возмутив однажды жителей города Пинска, где подчиненные ему артиллеристы были обижены, Иванов приказал обстрелять город из двадцати четырех орудий, но, благодаря оперативности офицера Зетебцова, снаряды были поспешно выпущены, и город ничего не пострадал. Пьяный Иванов, не заметивший этого обстоятельства, приказал через некоторое время остановить Вершинина; торжественно войдя в город и увидев в окне одного дома полицмейстера Лодона, он приказал выбросить его из окна [39, с. 371].
Находясь на столе на столе на столе, он схватил государеву косу и потянул ее так сильно, что государь почувствовал боль и гневно спросил, кто это сделал. Все в ужасе. Один лист не смутился и спокойно ответил: «Коса Вашего Величества была кривой, я взял на себя смелость отправить ее». «Я хорошо сделал, — сказал государь, — но вы могли бы сделать это более аккуратно». Все было кончено [29, с. 156].
В другой раз Копьев ругался на обывателя, что тот нюхает табак из табакерки, которая была украшена бриллиантами и всегда находилась при государе. Однажды утром он подходит к столику возле кровати императора, облокотившись на него, берет табакерку, с шумом открывает ее и, взяв щепотку табака, с остервенением нюхает в нос. «Что ты делаешь, фотографируешь?» — с гневом говорит пробудившийся государь. «Клятый табак», — отвечает Копьев. «Вот уже восемь часов, как я на службе; сон начал одолевать меня. Я надеялся, что это освежит меня, и считал, что лучше провиниться перед этикетом, чем перед служебным долгом. «» Вы совершенно правы, — говорит Павел, — но поскольку эта табакерка мала для двоих, то возьмите ее себе. » [29, с. 156.]
Копьев был так известен в Петербурге своими крепостными и в четвертом месте. Однажды он ехал по Невскому проспекту, а Сергей Львович Пушкин (отец поэта) шел в том же направлении. Копьев предложил привести его. «Спасибо, — ответил он, — но я не могу: я спешу»[29, с. 157].
Начальник петербургской полиции Чулков вызвал его (А.Д. Копьева) к себе, осыпал проклятиями и насмешками и, наконец, сказал:
— Да, говорят, брат, что ты пишешь стихи.
— Просто так, я пищал в прошлом, твой кайф!
— Так напишите мне хвалебную оду, слышите! Вот ручка и бумага!
— Слушай, громко!»- ответил Копьев, подошел к столу и написал: «Твой отец — носок, твоя мать — тряпка, а ты что за птица?»[36, с. 119].
Москва всегда изобиловала девушками. Три или четыре сестры также жили в Москве. Их дом стоял на улице — нет, я не скажу, на какой. Каждый день каждый из них сидел у специального окна и наблюдал за проходом и проездом, возможно, подглядывая в узости. Какой-то злой Джокер — может быть, Копьев — сказал им: у каждого окна по пирогу. Я помню, как в детстве слышала о кольцах для принцесс. Другого имени не было [29, с. 467].
Рассказывают, что знаменитый копий, чтобы убедить своих крестьян совершать ежегодную &цитату&, говорил им, что такое приношение будет последним, и что со следующего года они будут платить все пошлины и служить на войне клюквой [28, с. 365].
Хорошо известно, что в былые времена, в конце прошлого века, гостеприимство нашего бара достигло баснословных пределов. Ежедневные открытые столы на 30, на 50 человек были обычным делом. Кто только ни хотел сидеть за этим столом: не только родственники и близкие друзья, но и незнакомые, а иногда и не знакомые хозяину люди. В основном это были петербургские столы графа Шереметева и графа Разумовского. Крылов говорил, что скромный искатель обедов и почти писателей постоянно ходил бы на один из них. Конечно, он сидел в конце стола, и, конечно, слуги обходили его тарелки как можно чаще. После спешки к нему больше, чем обычно: он встал из-за стола почти голодным. В этот день случилось так, что хозяин после ужина, проходя мимо, впервые заговорил с ним и спросил: «Вы довольны?» «Доволен, ваше превосходительство, — ответил он с низким поклоном, — со мной все было в порядке»[29, с. 371].